Русское платье было проклятой загвоздкой. Всего лучше грузинский чекмень.
– Катенька, Катя, – сказал Грибоедов с нежностью и поцеловал Катю.
– Боже! Лучше места не нашли целоваться, – Катя сгорела со стыда и радости, как невеста сидельца.
Качели шли все быстрее.
– Александр! Александр! – позвал отчаянный голос сверху.
Грибоедов выгнул голову кверху, но увидеть никого не мог. Голос был Фаддея.
Фаддей был готов выпрыгнуть из люльки и простирал к ним вниз руки, напружившись.
– Упадешь, Фаддей, – крикнул серьезно Грибоедов. Фаддей уже был под ними.
– Наблюдаю нравы, – булькнул Фаддей где-то в воздухе. Стало необыкновенно приятно, что Фаддей здесь и Катя…
– Катя, дурочка, – говорил он и гладил ее руку.
Лучше женщины, право, не отыскать. Простая, и молодая, и разнообразная, даже штучки от театральной школы его умиляли. А изменяла она… по доброте.
Все же ему стало неприятно, и он отнял руку от Кати.
Потом они гуляли.
Вдруг кто-то крикнул «караул», и толпа завернулась воронкой внутрь; у маленького человека из крепко стиснутой руки выбивали кошелек, и тотчас, как по команде, на примятую в картузе голову опустились три или четыре кулака.
Воришку держал за шиворот квартальный и устало толкал его тесаком в спину. Грибоедов забыл о Кате и о Фаддее.
Он проталкивался, и люди с раскрытыми ртами молча давали ему дорогу.
Так он очутился в самой воронке.
Двое сидельцев молотили, молча и раскрасневшись, воришку по голове, а он, тоже молча, как бы нарочно, оседал в грязь, и осел бы совсем, если б его не держал за шивороток квартальный. Квартальный держал его правой рукой, а левой редко бил тесаком по спине.
Низ воришкина лица был в красной слякоти, воришка без всякого выражения опускался в грязь.
– Руки прочь, – сказал тихо Грибоедов.
Сидельцы в это время опускали кулаки.
– Руки прочь, дураки, – сказал Грибоедов с особенным спокойствием, которое всегда чувствовал на улице, в толпе.
Сидельцы на него поглядели искоса. Кулаки их опустились.
Тогда Грибоедов, не торопясь, полез в карман и вынул пистолет. Тонкое, длинное дуло поднял он вверх.
Вся толпа заворошилась и подалась, послышался женский визг, не то с качелей, не то из толпы.
– Ты, болван, тесак оставь, – сказал радостно Грибоедов квартальному.
Квартальный уже давно оставил тесак и отдавал левой рукой ему честь.
– Веди, – сказал Грибоедов.
Толпа молчала. Теперь она смотрела неподвижно, не смущаясь, на Грибоедова. Она раздалась, кольцо стало шире, но квартальному с воришкой податься было некуда.
Как обычно, решали те, кто стоял в безопасности, в задних рядах.
– Этот откуда выскочил? – женским голосом прокричал оттуда хлипкий молодец.
– Барин куражится, – сказал ядовитый старичок, приказная строка.
И снова кольцо стало уже вокруг Грибоедова и квартального. Воришка поматывался.
Грибоедов знал: сейчас крикнет кто-нибудь сзади: бей. Тогда начнется.
Он ничего не говорил, ждал. Тут была десятая минуты, он не хотел действовать раньше. Все решалось не в кабинетах с акварельками, а в жидкой грязи, на бульваре.
Вдруг он медленно направил дуло на одного сидельца.
– Взять, – сказал он квартальному, – двоих, что били.
И сиделец медленно подался назад. Он постоял в кольце и вдруг юркнул в толпу. Люди молчали.
– Держи его! – закричал вдруг старичок-приказный. – Он бил!
– Держи! – кричала толпа.
Сидельца схватили, поволокли; он шел покорно, слегка упираясь.
Грибоедов спрятал пистолет в карман.
Квартальный вел, крепко держа за шивороток, повисшего воришку. Перед ним шли понуро двое сидельцев. Толпа давала им дорогу.
– Первого понапрасну, – сказал, протискиваясь к Грибоедову, седой старичок, приказная строка, – могу свидетельствовать, ваше сиятельство: один бил, один не бил. Нужно записать.
Грибоедов посмотрел на него, не понимая. Когда он прошел сквозь толпу, как источенный нож сквозь черный хлеб, на углу стоял бледный Фаддей и поддерживал Катю. Катя увидела его и вдруг заплакала громко в платочек, Фаддей звал извозчика.
Он был весь потный, и его губы дрожали.
Грибоедов посмотрел внимательно на Катю и сказал Фаддею тихо:
– Отвези ее домой. Успокой. Мне нужно переобуться. Сапоги его были до колен в желтой густой глине.
Родофиникин жал Грибоедову руки с чувством. Лицо у него было доброе.
– Я проект ваш, Александр Сергеевич, читал не токмо с удовольствием, а прямо с удивлением. Сигары? – указал он на сигары. – Чаю? – спросил он проникновенно и вдруг напомнил старого зоркого кухмейстера.
Он позвонил в серебряный колокольчик. Вошел длинный холодный лакей.
– Чаю, – сказал Родофиникин надменно.
К чаю лакей подал в бумажных кружевах печенье, сахарные фрукты.
– Планы ваши, могу сказать, м-м, – Родофиникин жевал фрукты и поглядывал на Грибоедова, – более чем остроумны. Прошу отведать финики. Люблю их, верно по фамилии своей. Что поделаешь– грек по деду.
Грибоедов не улыбнулся. Родофиникин смотрел на него подозрительно. Появилась морщинка.
– Хе-хе.
Чиновничьи плоскости: финик с Родоса.
– Да-с, – сказал Родофиникин, как бы покончив с чем-то, – намерения ваши, любезный Александр Сергеевич, меня поразили. Откровенно скажу, вы открыли новый мир.
Он развернул листы. Они уже были подчеркнуты кое-где вдоль рыхлыми синими чернилами, а на полях появились крестики и красные птички.
Родофиникин бежал глазами и пальцами и наконец ткнул.
– «До сих пор русский заезжий чиновник мечтал только о повышении чина и не заботился о том, что было прежде его, что будет после в том краю, который словно был для него завоеван…»