Смерть Вазир-Мухтара - Страница 48

Странное дело: он был счастлив.

И Маша, то и дело просившая взглядом подарков, была настоящая женщина.

Уже из грибоедовского сундука перешли в ее кованый сундучок полотенца, шаль, которую вез на Кавказ, а в самом углу спрятался браслет.

Носить его Маша не решалась.

5

– Дед, почему ты не живешь в станице? – спросил Грибоедов.

– Обида была, – спокойно отвечал дед. – Годов тридцать назад отселился. Машки на свете не было.

– Какая обида?

– А что вспоминать? – сказал дед и пошел куда-то. Была лет тридцать тому обида, дед был молод, отселился, купил себе домок, нажил Машу, потерял жену, потом Маша вышла замуж за казака, ушла в станицу, он сам побобыльничал с год, казака услали в походы, и Маша пришла к нему на лето.

Чего тут спрашивать? Трава не спрашивает, бычок не спрашивает, только проезжие казаки воротят нос, а то и заезжают.

В четыре дня завязалось грибоедовское бытие.

Сашка спозаранок уходил с дедом на косьбу – у деда был покос неподалеку, – а днем больше спал.

Странная была Сашкина косьба! Грибоедов как-то раз встал пораньше, пошел на покос. Дед ходил с косой, как маятник, по полосе, взмахивал косовищем, блестящим, как лак, от лет и рук, останавливался, и опять махал, и гнал перед собой траву. Он быстро запотевал, пятнами по белой рубахе.

А Сашка лежал задрав ноги и читал смятую, грязную, тоже блестящую, как лак, от кармана, книжку. Впрочем, он не читал, а пел. Книжка была песельник.

Сашка пел:

Смолкни, ветер, хотя на минуту,
Дай мне полную волю рыдать.

Старик не обращал на него никакого внимания. Однако каждое утро, как будто это само собою разумелось, говорил Сашке:

– Вставай, что ль. Пойдем.

И беспамятный дед уходил, а за ним плелся Сашка, и тогда в доме начиналась эта самая Машина походка. Уже тридцатитрехлетнее тело решало и думало за себя. Оно решило тайком и втихомолку: не неделю и не месяц, а скольку Богу будет угодно проживет он здесь.

Родофиникин с Нессельродом пускай живут в Петербурге или едут на театр военных действий. Кавказская девочка пусть растет.

Все они казались далекими, вряд ли они даже существовали. Тысяча верст от Петербурга, тысяча верст от Кавказа. А он исчезнет.

Но, стало быть, он беглец, в бегах, в нетях, он дезертёр? Ну и что же, беглец. Человек отдыхает.

6

Он лежал во дворе, в траве, как ящерица, было свежо, ему нездоровилось. Было уже очень поздно. Луна стояла, как тарелка. В стороне от дома сидели дед и Сашка. Они его не видели.

– Работница она хорошая, по двору, или, как говорится в крестьянстве, по хозяйству, – говорил Сашка.

– Хорошая, – отвечал дед неохотно.

Потом он спросил Сашку:

– А барин твой богат, што ли?

– Барин завсегда имеет деньги, по чину, – ответил Сашка отрывисто. – Они персиянские министры.

– Ну? – удивился дед.

– А ты что думал?

– Рука у него сухая, – сказал чего-то дед.

– Это прострелено на дуелях, – медленно произнес Сашка. Удивительное дело. Никто, ниже он сам, в Петербурге и на Москве не замечали этого. Рука у него была прострелена, но, кроме шрама да неловкости в большом и указательном, ничего не осталось. А дед заметил.

– А слышь, дед, – сказал Сашка потише, – дочка твоя, она что, балует?

– Дает помаленьку, – равнодушно согласился дед.

– А муж вернется?

– Ну и что ж, может, побьет, а может, и не побьет. Она ему избу справит, сено уберет. Не побьет.

– Рази?

– Паши хоть плугом, хоть сохой, а урожай – твой, – сказал дед твердо.

Потом дед пошел к себе. Сашка остался.

Грибоедову почудилась босая поступь и легкий шумок платья.

– Садитесь, Марья Ивановна, – сказал Сашка. – Не угодно будет вдвоем подышать воздухом степей?

– Тише вы, – сказала Маша, – барин…

– Они ушли со двора, помечтать, – ответил Сашка, – на большую дорогу при свете луны.

Маша хихикнула. Потом они притихли – видно, целовались.

– Спойте уж лучше, Александр Дмитриевич, ну вас совсем, – сказала Маша, оторвавшись. – Ту спойте.

– Ту? – спросил Сашка. – Рази? Она мне вовсе не нравится, но, если желаете, я, конешно, могу исполнить.

Если девушки метрессы,
Им ненадобны умы!
Если девушки тигрессы,
Будем тиграми и мы!

Грибоедов тихонько, как в детстве, захихикал. Несомненно, Сашка побеждал его своим обхождением. Уж не стреляться ли с ним на дуэлях? Он просто отхлещет его на первой станции.

Какое пошлое приключение; слава богу, что никто, кроме этого болвана Сашки, ничего не знает.

А она-то, святая простота, придорожная тигресса, метресса.

Да и сам хорош. И вправду мечтает при свете луны на большой дороге.

– Марья Ивановна! – сказал Сашка протяжно. – Марья Ивановна, дозвольте вашу рученьку.

И опять они притихли.

– Марья Ивановна, – сказал, задыхаясь, Сашка, – я лучше вам спою песню, которую вы можете считать за разговор, как будто я всерьез говорю.

Он замурлыкал:

Поедем, шинкарочка,
Со мной на Кавказ!
У нас на Кавказе
Не по-вашему:
Не жнут, не прядут,
Девки хорошо ходят.

– Марья Ивановна, – Сашка шептал и возился, – Марья Ивановна, примите во внимание, что дальше в песне поется: сдавалась шинкарочка на его слова. Марья Ивановна…

И шелест, и пыхтенье, и стук головы Марьи Ивановны о скамейку.

Каковы скоты!

Промаячил у дороги пять дней для Сашкина удовольствия. Полно же им, наконец. Ведь это уж, однако, ни на что не похоже.

– Сашка! Болван!

Звук такой, как будто куры в курятнике разлетелись.

– Чего прикажете, Александр Сергеевич?

– Чего я прикажу? Я тебе прикажу…

– Слушаю, Александр Сергеевич…