Смерть Вазир-Мухтара - Страница 58

..пророчества Фаддея перед расставаньем:

– Я теперь, братец, пишу настоящий роман с приключениями, и герой страдает прямо как собака, пока доходит до благополучия. Человек богатый всегда прочтет, потому что приятно, братец ты мой, читать о холоде и там о страданиях перед роскошным камином. А в хижине читать, братец, об этом лестно, потому что кончается-то благополучием.

Но Сашка стащил книжку из ящика, негодяй, а он сам и не успел прочесть.

– «Зимою меня употребляли, – читал Сашка, – вместо машины для оборачивания вертела на кухне…»

Повар крякнул и сказал вдруг с неудовольствием:

– Как же это можно машиной вертел поворачивать? Вертел и всегда человек оборачивает.

«А вот и первый критик», – подумал Грибоедов.

– Я так полагаю, – сказал Сашка, не отрываясь от книжки и сдержанным голосом, – что здесь более говорится об аглиц-ких машинах…

Браво, Сашка!

– «Смотря, как другие дети ласкаются к своим матерям и нянькам, я ласкался к моей кудлашке и называл ее маменькою и нянюшкою, обнимал ее, целовал, прижимал к груди и валялся с нею на песке».

Брр. Собачьи нежности. Фаддей как на ладони, фламандская, свинская душа. Душа Фаддей!

Человек в черном чекмене вдруг вытащил трубку изо рта, зашевелился и плюнул. Лицо его покраснело.

– Собака не мама, – сказал он и напружился. – Нельзя говорить: собака – мама.

Сашка поднял наконец свои ясные очи.

– Что собака не может быть, как говорится, маменькой, – сказал он, напирая на «маменьку», – это еще малое дело.

Очень просто, что в раннем возрасте можно и собаку поцеловать. А что если одному про вертел не нравится…

Нет, Сашкину антикритику надобно послать Фаддею и напечатать в «Сыне отечества».

– … а другому там про собаку или даже маменьку, так можно и вовсе даже эту поему не читать.

Ага, обиделся все же. И наступила тишина.

– «Мне хотелось любить людей, – читал Сашка, – особенно женщин, но я не мог питать к ним другого чувства, кроме боязни».

– И это очень даже часто случается, – холодно сказал вдруг Сашка, – не только что ребенок, а иногда и пожилой мужчина не довольно умеют разговаривать с барышнями.

Но ведь он талантлив, черт возьми, ведь он критик прирожденный! Он Сеньковского читал. Сашка – модный критик.

Грибоедов, осторожно ступая длинными туфлями, прокрался в свою большую белую комнату, напоминавшую присутственные места, и позвонил.

Сашка явился недовольный.

– Александр, – сказал томно Грибоедов, – Александр Дмитриевич, не угодно ли вам начистить к завтрему мой мундир?

И так как Сашка молчал, Грибоедов продолжал:

– Я бы вас и не подумал, Александр Дмитриевич, тревожить, но, к прискорбию, будет большой парад, и, согласитесь, неудобно щеголять в мундире, по которому вы ни разу еще не изволили пройтиться щеткой. Вы согласны?

Он качался в креслах.

– Согласен, – сказал Сашка равнодушно.

– Спасибо. Скажите, пожалуйста, Александр Дмитриевич, – покачивался Грибоедов, – сегодня были у вас гости?

– Сидят, – сказал Сашка.

– Кто же, Александр Дмитриевич, у вас в гостях?

– Цари.

Кресла остановились. Грибоедов серьезно смотрел на Сашку.

– Как цари? – произнес он медленно.

– Да-с, – спокойно ответил Сашка, – царевнины сыновья, царевичи.

– Какие царевичи? – спросил, оторопев наконец, Грибоедов. – Что ты врешь!

– Царевичи нам приходятся соседи, – ответил отрывисто Сашка, – царевны Софьи кумовья или, может, крестные. Кучер Иван, или, как здесь говорится, бичо, вроде как конюх…

– Ну и что же конюх?

– Ихний знакомый.

– Как кучер Иван? Тот, который нас по городу вез?

– Нет, он наши чемоданы привез, то другой, Амлих, нас по городу вез.

– Но откуда ж он?

– Амлих?

– Да почем я знаю, как его зовут? Ты ж сказал Иван.

– Нас по городу Амлих вез, а не Иван. Иван состоит при лошадях, он называется багажный.

– Ну багажный, багажный… Кто же этот багажный?

– Кучер Иван является майорский сын, а Амлих является…

– Что ты, смеешься, каналья?

– Смеху моего здесь нет. Вчера Иван принимали даже депутацию.

– Де-пу-та-цию?

– От ихних крепостных мужиков. Конечно, грузинских. Пришли довольно бедно одетые, если можно сказать, рваные, и говорят, что им есть нечего. Обедняли здесь очень.

Грибоедов сидел как потерянный.

– Убирайся, – вдруг замахал он руками на Сашку и только вдогонку крикнул: – Ты ж книжку из чемодана моего стащил, так что ж, эти цари твои по-русски понимают? Черт!

Сашка усмехнулся не без самодовольства.

– Один понимает, но понятие у него, конечно, другое. Грибоедов уже не поминал про мундир. Он зашагал по комнате.

Сашка был враль непостижимый, роскошный и фантастический. Он врал даже тогда, когда, казалось, и соврать было трудно. У него было воображение. Однажды он сказал как-то сквозь зубы Грибоедову, что время придет и тогда он докажет еще, кто он такой.

– А ты как полагаешь, кто ты такой? – спросил его тогда Грибоедов.

– Да уж такой, – уклонился Сашка. И вдруг сказал:– Из графов. Графов мне фамилия. Потом уж только Грибовым звать стали.

И Грибоедов долго тогда смеялся, а потом как-то раз задумался. Самая Сашкина фамилия: Грибов, до странности похожая на его собственную, и то, что его тоже звали Александром, поразило его. Ведь и Трубецкой своего сына от какой-то шведки назвал когда-то: Бецкий, и Румянцев назвал приблудного сына: Мянцев. Это было в обычае. Может, и папенька ему последовал.

Так и теперь. Сашка, разумеется, врал, и врал безбожно. И про депутацию от каких-то мужиков, и, вероятно, про кучера Ивана, да уж заодно и про «царей». «Кумовья». И все-таки Грибоедов оторопелый зашагал по комнате. «Обедняли здесь очень». Поди разберись. Роман Фаддея, Сашка, кучер Иван, депутация, цари. Шахразада, «Тысяча и одна ночь». Каков, однако же, Кавказ! И как быстро идет это нисхождение аристокрации туземной!