Смерть Вазир-Мухтара - Страница 121

121

11

Так наступила ночь, и никто в русском посольстве, кроме евнуха Мирзы-Якуба и Александра Сергеевича, не знал, о чем говорил растерянный человек.

Сашка о нем забыл. Он читал на ночь любимую свою поэму «Сиротка», сочинение господина Булгарина. Потом он улегся. Грибоедов сидел у себя, и окно его было освещено поздно.

– Все сидит, – сказал казак, взглянув в окошко со двора.

– Да, дела, – зевнул другой.

12

И вот перед ним встала совесть, и он начал разговаривать со своей совестью, как с человеком.

– Дело прошлое, оставь свои бумаги, не хлопочи так над бумагами.

– Присядь, подумай.

– Ты сегодня пнул ногой собаку на улице, вспомни.

– Неприятно, – поморщился Грибоедов, – но, вероятно, она привыкла.

– Ну что ж, жизнь не удалась, не вышла.

– Здесь ты прожил даром и совершенно даром…

– Птичье государство, Nephelokkukigia?

– Кто это сказал? – заинтересовался Грибоедов. – Птичье государство? Ах, да это доктор говорил.

– Зачем ты бросил свое детство, что вышло из твоей науки, из твоей деятельности?

– Ничего, – сказал Грибоедов негромко, – я устал за день, не мешайте мне.

– Может быть, ты ошибся в чем-нибудь?

– Зачем же ты женился на девочке, на дитяти, и бросил ее. Она мучается теперь беременностью и ждет тебя.

– Не нужно было тягаться с Нессельродом, торговаться с Аббасом-Мирзой, это не твое дело. Что тебе сделал Самсон? Нужно больше добродушия, милый, и даже в чиновничьем положении.

– Но ведь у меня в словесности большой неуспех, – сказал неохотно Грибоедов, – все-таки Восток…

– Может быть, нужна была прямо русская одежда, кусок земли. Ты не любишь людей, стало быть, приносишь им вред. Подумай.

– Ты что-то позабыл с самого детства. Твои шуточки с Мальцовым! Ты ошибся. Может быть, ты не автор и не политик?

– Что же я такое? – усмехнулся Грибоедов.

– Может быть, ты убежишь, скроешься? Ничего, что скажут: неуспех. Ты можешь выдать евнуха, ты можешь начать новую жизнь, получишь назначение.

– Да мимо идет меня чаша эта.

– Ты же хвалился, что перевернешь всю словесность русскую, вернешь ее к истокам простонародным, песни ты хотел, феатра русского.

– Я не хвалился, – сказал холодно Грибоедов. – Просто не удалось.

– И притом все это преувеличено. Я надену павлиний мундир, выйду, и они уймутся.

– Разве же впрямь нет России, нет словесности? Кажется, это зависть. Ты маменьки боишься, мой милый. Отсюда и провор.

– Вспомни о Кате, ты ведь любил ее.

– Золото мое, – сказал тихо Грибоедов и улыбнулся смущенно.

– У тебя будет сын, Нина его будет качать: люшеньки-лю-ли… Ради сына…

– Ты можешь выдать евнуха, ты сам можешь укрыться в мечети.

(– Завтра же поднести подарки шаху.)

– Отрастишь бороду, как Самсон… Чего уж тут ловчиться. Будут Цинондалы.

– Может быть, не поздно еще?

– Поздно, не поздно, – отмахнулся Грибоедов рукой, как от надоевшего болтуна, – я все знаю сам.

– Но бежать нужно, бежать. Это очень страшно умирать – больше ничего не увидишь, не услышишь.

– Я не хочу об этом думать, – сказал Грибоедов, – Я честно исполнял трактат, – сказал он и встал.

Он нехотя взял со стола какую-то кипу бумаг – может быть, дестхат о Самсоне, может быть, счета Рустам-бека или шифрованные записки. Он затолкал их в камин и зажег. Бумага тлела, плохо загоралась, тяга была дурная.

Вошел Мальцов с листком в руках.

– Разрешите прочесть вам… Вы сами растапливаете камин? – спросил он, озадаченный. – Вы больны? Где Александр?

– Александр спит, – сказал Грибоедов, не оборачиваясь. – Александр спит, Александр спит, – тихо запел он.

– Вы больны, – сказал, чего-то дрожа, Мальцов, – может быть, позвать доктора? Почему вы жжете бумаги?

– Я вовсе не жгу бумаги, – серьезно ответил Грибоедов, – бумага плотная, сырая, она еще не скоро сгорит. Не мешайте мне, прошу вас, Иван Сергеич.

И Мальцов ушел.

Бумага горела ярко. Стало тепло.

Тогда Грибоедов стал обогревать руки перед камином.

– Тепло, – сказал он весело, – все всегда хорошо.

И, ложась спать, он укутался в одеяло и еще раз посмотрел на огонь. Потом повернулся к стене и заснул сразу же здоровым, спокойным и глубоким сном.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Агенгер, кузнец, живший неподалеку от мечети Имам-Зумэ, постился уже вторую неделю и вторую неделю не прикасался к жене. Он поступал так всегда перед днями мухаррема, но в этот год погиб его сын на войне и погибло много лошадей, подковывать стало некого. Он не ощущал обычного облегчения от поста, хотя исхудал. Он был голоден, снилась женщина, не его жена, а другая, он мучил ее, выворачивал ей руки, и все было мало. Он спал глубоко, но в шесть часов утра вскочил и, еле одевшись, выбежал на крышу. Протирая глаза, он смотрел на соседние крыши, плоские и пустынные, и сердце у него колотилось. Он подумал, что проспал. Тогда на крыше, напротив, через узкий переулок появился его сосед, сапожник, и тоже посмотрел испуганно на агенгера. Не говоря ни слова, они побежали вниз, каждый в свою каморку. Агенгер схватил свой тяжелый молот. Он показался ему слишком тяжелым, агенгер бросил молот и поднял с пола, из разного хлама, ножик, обмотанный тряпкой. Ножик был слишком легок. Он заткнул его за пояс, схватил молот и, волоча его, снова выбежал на крышу. Соседние крыши шевелились: женщины смотрели, вытянув шеи, в сторону мечети Имам-Зумэ. Мужчины легко бежали по переулку, один, другой, третий. Воздух был стоячий. Вдруг кузнец соскочил опрометью с крыши на широкую низкую стенку забора, спрыгнул и побежал – к мечети. Белая задняя стена ее была видна, и там никого не было.

121